По Толмену, речь для говорящего выполняет функции выражения и воздействия, она — proclamation и command; для слушателя она — совокупность знаков или признаков того, что происходит в говорящем, или того, чего говорящий ожидает, вызывая соответствующие ожидания у слушателя. Речь говорящего, таким образом, является для него самого лишь разрядкой, которая для другого может служить признаком его состояния; она в подлинном смысле не обозначает этого состояния ни для другого, ни для самого говорящего. Между тем звук становится речью в том подлинном смысле, в каком речь является исключительным достоянием человека, лишь тогда, когда он не только сопровождает в качестве разрядки или неосознанного спутника то или иное состояние говорящего, но и обозначает нечто. Только при этом условии, которое дифференцирует знак от признака, слово, речь может быть доподлинно и средством воздействия. Непроизвольный крик животного может оказать воздействие на другое животное как сигнал, вызывающий в нем ту или иную разрядку. Но для того, чтобы слово могло послужить говорящему для сознательного воздействия на слушающего, оно должно иметь определенное значение не только для слушающего, но и для говорящего, — общее для них обоих. Бихевиоризм в состоянии ввести, как это делает Толмен, в свою систему понятие знака и найти в нем место для речи только в силу непоследовательности. В самом деле, бихевиоризм негласно предполагает у «другого», внешнего, стороннего наблюдателя ту способность осознания вообще и, в частности, осознания знака или хотя бы признака, которую он отрицает у субъекта, являющегося предметом психологического изучения, не замечая того, что и у внешнего наблюдателя процессы сознания — такие же внутренние процессы, как и у того, кого он наблюдает. Но бихевиоризм не в состоянии вскрыть подлинную природу знака и найти в своей системе истинное место для речи в силу того, что он берет знак, речь только в их объективной данности для другого, вне сознательного отношения к ним самого субъекта. Однако они и для другого становятся речью в подлинном смысле слова лишь в том случае, если могут быть для каждого не только внешней данностью для другого, но и осознанным самим субъектом отношением его к обозначаемому через посредство знака. Признание же этого отношения как существующего не только для другого, но и для себя, для нас, предполагает признание сознания как внутреннего, чего не признает бихевиорист.
Бихевиоризм Толмена считает необходимым признать как будто и интроспекцию. Объективный анализ приводит к выводу, что ее нельзя просто отвергнуть. С точки зрения Толмена, не отвергая интроспекции вовсе, нужно дать ей лишь новое объективно-функциональное определение, исходящее из той функции, которую она выполняет в поведении.
В чем объективная функция интроспекции? На этот вопрос Толмен дает следующий ответ. Прежде всего при интроспекции объектами окружения, о которых идет речь и на которые посредством речи обращается внимание слушателя, являются собственные приспособительные акты интроспектирующего. Интроспекция предполагает возможность ответных актов, направленных на свои собственные приспособительные акты. Интроспекция — это такая форма поведения посредством орудий (tool-behavior), для которой слова служат средствами, а целью является представление слушателю собственных приспособительных актов интроспектирующего. Для того чтобы быть в состоянии интроспектировать, «наблюдатель» должен быть в состоянии образовывать сигнификативные структуры, в которых объектами-знаками (или средствами) являются его собственные приспособительные акты и слова, служащие для их описания, а обозначаемым объектом (или целью) является желаемое наличие этих приспособительных актов для слушателя[20].
Для Толмена даже самосознание если и существует, то только для другого, поскольку оно в речи как высказывании доходит до него; из внутреннего отношения к самому себе через посредство отношения к другому оно превращается бихевиористами в одну лишь данность для другого. Интроспекция и самосознание существуют будто бы только в сообщении, предназначенном для другого, то есть фактически только в отчете, который испытуемый в лаборатории дает экспериментатору, как это мыслит Толмен, недаром помещающий главу об интроспекции в раздел своей книги, озаглавленный «Психолог в лаборатории».
Для того чтобы уточнить свое понимание интроспекции и выявить его отличие от понимания, установившегося в традиционной интроспективной психологии, Толмен исходит из установившегося у интроспекционистов различия двух форм интроспекции — «чистой» интроспекции и интроспекции обыденной. Для их различения часто пользовались идущими от Астера (Aster)[21] терминами Beschreibung и Knudgabe — описание и высказывание. Первое является, по мысли интроспекционистов, чистым непосредственным описанием «содержаний сознания» как таковых. В этой чистой интроспекции нужно не устанавливать значение своих представлений, мыслей и прочих явлений сознания, а лишь описывать их непосредственный состав. Мы бы сказали, что задача этой чистой интроспекции заключается в том, чтобы взять содержание сознания вне его предметной отнесенности. Интроспекционисты признавали эту форму единственно «чистой» формой ее, которая и должна культивироваться как основной метод психологии; это специфическая операция, требующая особой тренировки.
[20] Там же, стр. 241.
[21] E. von Die psychologische Beobachtung und experimentelle Untersuchung von Denkvorgangen. «Zeitschrift fur Psychologies B. 49, 1908, S. 56—160.