Различия в способе анализирования и синтезирования явлений выступают и на ряде более частных примеров. Так, некоторые языки, например русский, фиксируют в самом словарном составе различие речи и языка, обозначая их разными словами; в немецком же языке имеются слова Sprache, sprechen и Rede. Из них первое означает язык, второе и третье относятся к речи, но одно из них (sprechen) значит собственно говорить, а другое обозначает речь в смысле выступления (речь, произнесенную таким-то, по такому-то случаю). Русский язык не дифференцирует в своем словарном составе речь как единичное выступление и речь как деятельность, использующую язык для сообщения, выражающуюся в неограниченном числе отдельных речей — выступлений и отдельных высказываний, но зато фиксирует в самом языке вышеприведенное различие речи и языка. В русском и немецком языках отразились различные линии анализа языковых явлений. Совершенно очевидно, что это различие языков не исключает возможности высказать те же мысли и провести ту же точку зрения на соотношение языка и речи на немецком языке, какая здесь была высказана на русском. Но в русском языке различие языка и речи зафиксировавано в языке, а на немецком языке его надо провести в речи. Таким образом, конкретное соотношение языка и речи по отношению к разным языкам складывается по-разному.
Значение слов разных языков по-разному фиксирует и синтезирование явлений. Так, например, русское слово рука объединяет, синтезирует в единое целое то, что французский, немецкий и английский языки анализируют, расчленяя на две составные части: bras—main и Arm—Hand. Это опять-таки, конечно, не исключает возможности, говоря на русском языке, дифференцировать разные части руки, а говоря на французском, немецком или английском, высказать нечто о руке в целом. Но то, что в одном случае зафиксировано в самом языке, в других надо средствами языка осуществить в речи[8].
То же можно сказать и об обобщении. В русском и английском языках фиксировано, например, обобщенное понимание познавательной деятельности: знать (по-английски know) и понимать (по-английски understand). В немецком и французском языках нет таких обобщенных обозначений знания и понимания. Вместо этого для обозначения знания во французском языке имеются слова savoir и connaitre, а в немецком — wissen и kennen. Из этих пар слов первые означают знание в смысле познания, а вторые — в смысле знакомства. Подобно этому в немецком языке нет слова, которое по своей обобщенности соответствовало бы русскому обобщенному понимать (французскому comprendre и английскому understand). Вместо него в немецком языке имеются лишь более частные — verstehen и begreifen. Из них первое означает понимание с оттенком — уловить смысл, второе — постичь. Это опять-таки, само собой разумеется, не значит, что нельзя, пользуясь любым из этих языков, сформулировать ту же теорию познания, высказать те же мысли о природе знания и понимания как в обобщенном, так и в дифференцированном их понимании. Но то обобщение и ту дифференциацию, которые в одном языке зафиксированы в самом словарном составе, в другом языке надо сформулировать в речи, пользуясь средствами языка и результатами дополнительной работы мысли.
На базе различных языков, в которых зафиксированы некоторые итоги анализа и синтеза, дифференциации и обобщения, требуется разная дополнительная работа мысли, формулируемой в речи. Средствами разных национальных языков с разной исторически сложившейся семантикой словарного состава (лексики) можно, пользуясь средствами стилистики, выразить одно и то же общечеловеческое содержание мышления[9].
Итак, язык — это определенная, в ходе исторического развития народа фиксируемая система анализа, синтеза, обобщения явлений. Овладевая в процессе обучения родным языком, ребенок в умственном отношении делает именно это приобретение — он осваивает определенную систему анализа, синтеза и обобщения явлений окружающего его мира[10].
В языке — в отличие от речи — заключен относительно фиксированный результат познавательной работы предшествующих поколений, результат предшествующей работы мысли с фиксированной в нем системой анализа, синтеза и обобщения явлений. (Всякий язык поэтому более или менее архаичен по отношению к мышлению). Мышление человека не ограничено отложившимися в языке результатами анализа, синтеза и обобщениями явлений действительности, фиксированными в системе языка. Опираясь на них, мышление людей продолжает анализировать, синтезировать и обобщать, непрерывно углубляя эту работу и оформляя результаты ее в речи. Благодаря этому одну и ту же логическую структур у современного научного мышления можно реализовать средствами разной более или менее от нее отстоящей грамматической структуры.
[8] Стоит отметить, что и числовой род анализируется и синтезируется в значениях слов в каждом языке по-своему. Так, например, число 95 по-русски — девяносто пять (то есть 90 + 5), по немецки funf und neunzig (5 + 90), по-французски quatre-vingt quinze (4X20+15). Таким образом, одно и то же число выражено на разных языках разной системой словесных значений при одном и том же понятийном содержании.
[9] Как известно, еще В. Гумбольдт утверждал, что различия языков по их структуре связаны с национальными различиями миросозерцания, с различиями «национального духа» (В. фон Гумбольдт. О различии организмов человеческого языка и о влиянии этого различия на умственное развитие человеческой рода. СПб., 1859). Идеи В. Гумбольдта усиленно развиваются современной идеалистической неогумбольдтианской этнолингвистикой, пытающейся доказать, что разные языки представляют различные «картины мира», что миропонимание человека детерминируется его родным языком (см. Johann L. Weisgerber. Muttersprache und Geistbildung. Gottingen, 1929; Vom Weltbild der deutschen Sprache, 1950). Близкие к этому идеи высказывал американский исследователь этнолингвист Б. Уорф, утверждавший, что человек воспринимает действительность через призму структуры языка, языковых категорий. Грамматика каждого языка, писал Уорф, есть не просто репродуцирующий инструмент для выражаемых идей (for voicing ideas), скорее она сама создает, формирует идеи (it is shaper of ideas), является программой и гидом (guide) для умственной (mental) деятельности индивидуума, для его анализа впечатлений (impressions). Формирование идей не есть независимый процесс, строго рациональный в старом смысле; этот процесс есть часть данной (particular) грамматики. «Мы рассекаем (dissect) природу по линиям, предписанным нашим родным языком» (В. L. Whort. Language. Thought and Reality. Chicago, 1956, pp. 212—213). Эти положения, выдвинутые в контексте проблемы «язык, сознание и культура», были предметом специального обсуждения на конференции языковедов, этнографов и психологов, состоявшейся в 1953 г. (Н. Hoijer. (ed.). Language in Culture. Proceeding of a Conference on the Interrelations et Language and other Aspects of Culture. Chicago, 1954). Эта концепция не учитывает того, что в ходе развития языковые образования, выполняющие грамматические функции, формализируются. Становясь лишь грамматическими средствами построения речи, входя в грамматику языка, они начинают уходить из сознания народа, их грамматические функции вытесняют их семантическое содержание. Они утрачивают свое исходное семантическое содержание. Поэтому если грамматика — тоже, конечно, не непосредственно — и выражала в какой-то мере миропонимание, мысль народа в момент, когда грамматический строй языка начинал формироваться, то неверной все же является теория, предполагающая, что грамматика родного языка определяет мышление человека, который им пользуется.
[10] Безнадежна, таким образом, попытка представителей современного семантического идеализма, как и всех их предшественников (номиналистов и пр.), свести мышление к языку или к речи — к совокупности слов и предложений, а эти последние — к лишенным смыслового содержания знакам и их сочетаниям. Нельзя свести мысль к языку и, таким образом, отделаться от нее, потому что в самом языке мы опять-таки находим мысль; в нем заключено познавательное содержание.