* * *
Положение о единстве мышления и речи, об их необходимой взаимосвязи, утверждающее, что отвлеченное человеческое мышление есть мышление языковое, речевое, сталкивается с рядом фундаментальных психологических фактов, которые говорят как будто против него.
Так, прежде всего — как каждому должно быть известно по собственному опыту — бывает, что мы еще как бы ищем речевую формулировку для своей мысли; мысль как будто уже имеется, а речевое ее выражение еще не найдено. В ходе этих поисков мы принимаем не каждую нам подвернувшуюся речевую формулировку; мы иногда отвергаем ту, которая нам сперва подвернулась, как не отвечающую нашей мысли, более или менее длительно преодолевая значительные трудности, работаем над подысканием адекватной речевой формулировки для нашей мысли. Если бы мысль, не получившая речевой формулировки, вообще отсутствовала, то она не могла бы контролировать подбираемую для нее речевую формулировку. Таким образом, как будто получает какую-то опору представление о первично вовсе бестелесной, «чистой» мысли, которая затем лишь облекается в речевую оболочку.
Но что представляет собой мысль до того, как она выражена в речи?
Это мысль еще только заданная, то есть данная лишь «имплицитно» — через свои отношения к мысли, уже данной эксплицитно в речи.
По мере того, как мысль определяется эксплицитно, она получает и речевую формулировку. Не получает речевого выражения только то в мысли, что эксплицитно в ней вообще не дано. Процесс, который сначала представляется как дополнительно— post factum — совершающееся облачение уже без того готовой мысли в речевые формы, на самом деле является вместе с тем и мыслительным, а не только речевым процессом: это процесс перехода от «пропозициональной функции»[13] к предложению, от имплицитно к эксплицитно данной мысли, процесс раскрытия и эксплицитного определения собственного содержания мысли, исходя из тех отношений, посредством которых она сначала была задана[14]. Процесс облачения мысли в слова есть процесс развития и более содержательного определения самой мысли. Всякое отвлеченное дискурсивное мышление человека совершается в речи; вовсе без речи оно совершаться не может.
Этим мы утверждаем только то, что вовсе без речевой опоры оно совершаться не может, но этим мы отнюдь не утверждаем, что мышление — хотя бы и абстрактное, дискурсивное мышление опирается только на речь, что в нем не могут играть роль — и иногда довольно значительную — также нагляднообразные элементы — как это уже отмечалось выше в статье о мышлении. Поскольку образы у человека имеют предметное значение, семантическое содержание, они могут, как и речь, выполнять в процессе мышления функцию, аналогичную той, которую выполняет речь. Ведь и слово есть звуковой или зрительный образ, являющийся носителем смыслового содержания, значения; но только для того, чтобы слово было совсем пластичным носителем отвлеченного понятийного значения, чувственной, наглядной его основой берется образ, не имеющий собственного предметного значения; образы же в отличие от слова черпают свое значение непосредственно из отношения к предмету, образом которого они являются. Нужно к тому же учесть, что чувственно данный, да и всякий вообще предмет, фигурирующий в речи, как правило лишь означается (или обозначается) словом. Но означенность его в речи словом никак не означает, что все его содержание выражено в речи, вобрано в речь; на самом деле все означенное словом всегда тянет за собой бесконечно его превышающий груз не вобранного в речь; содержание слова — лишь светящаяся точка над остающимися в тени массивом того, что им обозначается. То, что обозначается словом, лишь имплицитно дается эксплицитным содержанием слова.
[13] Под «пропозициональной функцией» разумеется выражение (формула), которое превращается в предложение, истинное или ложное, когда на место заключенных в нем переменных подставляются определенные их значения.
[14] Существует некоторая аналогия между тем, как не данная в речи мысль контролирует ее формулировку, и тем, как забытая мысль контролирует процесс ее припоминания. При припоминании забытого, если нам вспомнится не то, что мы старались припомнить, мы обычно сейчас же констатируем: нет, это не то! Эта возможность констатировать соответствие или несоответствие того, что вспомнилось, тому, что припоминалось, свидетельствует о том, что забытое и припоминаемое нами, несмотря на то, что оно забыто, в каком-то смысле дано нам. В этих случаях обычно действует некоторое функциональное знание о связях, в которых стоит забытое нами. Припоминая забытое, мы ищем носителя определенных отношений, нечто, стоящее в определенных связях с известным нам. В процессе припоминания мы признаем соответствие или несоответствие того, что нам вспомнилось, тому, что мы припоминаем, в зависимости от того, соответствует ли то, что нам вспомнилось, тем связям и отношениям, из которых мы исходим при припоминании. Многочисленные факты подтверждают роль этого «функционального» принципа в процессе запоминания. Я одно время жил на Украине в Одессе и мне довольно часто приходилось ездить в Наркомпрос в Харьков. Когда затем, по переезде в Ленинград, мне приходилось ездить в Наркомпрос или Комитет по делам высшей школы в Москве, я в течение некоторого времени нередко говорил, что еду в Харьков. Я, очевидно, ехал в столицу; город, в который я ехал, был более фундаментально определен «функционально» в качестве столицы; была ли это Москва или Харьков — в данном случае являлось производным обстоятельством, которое укладывалось в общие рамки, определяемые таким «функциональным», имплицитным определением. (Ср. Основы общей психологии. М., 1946, стр. 293—294).