Сомнительно, чтобы Леонардо когда-нибудь держал женщину в любовных объятиях; даже о каком-нибудь духовном интимном отношении его с женщиной, какое было у Микеланджело с Викторией Колонной, ничего неизвестно. Когда он жил еще учеником в доме своего учителя Verrocchio, на него и других юношей поступил донос по поводу запрещенного гомосексуального сожития. Расследование окончилось оправданием. Кажется, он навлек на себя подозрение тем, что пользовался как моделью имевшим дурную славу мальчиком[14]). Когда он стал мастером, он окружил себя красивыми мальчиками и юношами, которых он брал в ученики. Последний из этих учеников, Francesco Melzi, последовал за ним во Францию, оставался с ним до его смерти и назначен был им его наследником. Не разделяя уверенности современных его биографов, которые, разумеется, отвергают с негодованием возможность половых отношений между ним и его учениками, как ни на чем не основанное обесчещивание великого человека, можно было бы с большей вероятностью предположить, что нежные отношения Леонардо к молодым людям, которые по тогдашнему положению учеников жили с ним одной жизнью, не выливались в половой акт. Впрочем, в нем нельзя и предполагать сильной половой активности.
Особенность его сердечной и сексуальной жизни в связи с его двойственной природой художника и исследователя возможно понять только одним путем. Из биографов, которые часто бывают очень далеки от психологической точки зрения, по-моему один только Solmi приблизился к решению этой загадки; но поэт, Дмитрий Сергеевич Мережковский, выбравший Леонардо героем большого исторического романа, создал этот образ именно на таком понимании необыкновенного человека, выразив очень ясно этот свой взгляд, хотя и не прямо, но, как поэт, в поэтическом изображении[15]). Solmi высказывает такое суждение о Леонардо: «ненасытная жажда познать все окружающее и анализировать холодным рассудком глубочайшие тайны всего совершенного осудило произведения Леонардо оставаться постоянно неоконченными»[16]). В одной статье Conferenze Florentine цитируется мнение Леонардо, которое дает ключ к пониманию его символа веры и его натуры:
«Nessuna cosa si puo amare ne odiare, se prima non si ha cognition di quella»[17].
Итак: не имеешь права что-нибудь любить или ненавидеть, если не приобрел основательного знания о сущности этого. И то же самое повторяет Леонардо в одном месте «Трактата о живописи», где он видимо защищается против упрека в антирелигиозности:
«Но такие обвинители могли бы молчать. Потому что это есть способ познать Творца такого множества прекрасных вещей и именно это есть путь полюбить столь великого Мастера. Потому что воистину большая любовь исходит из большого познания любимого и если ты мало его знаешь, то сможешь только мало или совсем не сможешь любить его»…[17.1]
Значение этих слов Леонардо не в том, что они сообщают большую психологическую истину; утверждаемое им очевидно ложно, и Леонардо должен был это сознавать не хуже нас. Неверно, что люди ожидают со своей любовью или ненавистью пока не изучат и не постигнут сущности того, что возбуждает эти чувства; они любят более импульсивно, по мотивам чувства, ничего не имеющего общего с познаванием, и действие которых обсуждением и обдумыванием разве только ослабляется. Поэтому Леонардо мог желать только высказать, что то, как любят люди, не есть истинная, несомненная любовь; что должно любить так, что сначала подавить страсть, подвергнуть ее работе мысли и только тогда дозволить развиться чувству, когда оно выдержало испытание разума. И мы понимаем, — при этом он хочет сказать, что у него это происходит таким образом; для всех же других было бы желательно, чтобы они относились к любви и ненависти, как он сам.
И у него это, кажется, было на самом деле так. Его аффекты были обузданы и подчинены стремлению исследовать: он не любил и не ненавидел, но только спрашивал себя, откуда то, что он должен любить или ненавидеть и какое оно имеет значение. Таким образом он должен был казаться индифферентным к добру и злу, к прекрасному и отвратительному. Во время этой работы исследования любовь и ненависть переставали быть руководителями и превращались равномерно в умственный интерес. На самом деле Леонардо не был бесстрастен; он не лишен был этой божественной искры, которая есть прямой или косвенный двигатель — il primo motore — всех дел человеческих. Но он превратил свои страсти в одну страсть к исследованию; он предавался исследованию с тою усидчивостью, постоянством, углубленностью, которые могут исходить только из страсти, и на высоте духовного напряжения достигнув знания, дает оно разразиться долго сдерживаемому аффекту и потом свободно излиться, как струе по отводящему рукаву, после того как она отработала. На высоте познания, когда он мог окинуть взглядом соотношение вещей в исследуемой области, его охватывал пафос, и он в экстазе восхваляет величие этой области творения, которую он изучал, или — облекаясь в религиозность — величие ее Творца. Solmi ясно схватил этот процесс превращения у Леонардо. Цитируя одно такое место, где Леонардо воспевает величие непреложности законов природы («О mirabile necessita…»), он говорит: «Tale transf igurazio iella scienza della natura in emozione, quasi direi, religiosa, e une dei tratti caratteristici de’manoscritti vinciani, e si trova cento e cento volte espressa…[18]
[14] Этим инцидентом объясняется, по мнению Scognamiglio, темное и различно понимаемое место в Codex Atlanticus: «Quando io feci Domeneddio putto voi mi metteste in prigione, ora s’io lo fo grande, voi mi farete peggio».
[15] Д. С. Мережковский. Трилогия «Христос и антихрист», часть II, «Воскресшие боги».
[16] Solmi. Leonardo da Vinci.
[17] Filippo Botazzi. Leonardo biologo e anatomico, p. 193.
[17.1] Marie Herzfeld. Leonardo da Vinci. Tractat von der Meierei. lena 1909. (Отдел I, 64, стр. 54).
[18] Solmi. La resurrezione etc., p.11.