В отношении сознания в первом, широком смысле слова Мэд выдвигает заостренную формулу: «сознание это среда организма». Стилистическое построение этой формулы внушает как будто материалистическое (даже грубо, вульгарно-материалистическое) толкование положения, имеющего на самом деле идеалистический, махистский смысл. Вместо того, чтобы сказать: среда — это содержание сознания, говорят: содержание сознания это и есть среда. Звучание строк как будто иное, а смысл тот же. Эта двусмысленность используется для того, чтобы признать свою позицию стоящей якобы над материализмом и идеализмом, нейтральной по отношению к их борьбе. Эта линия продолжается у Мэда в учении о восприятии и памяти: вместо того, чтобы сказать: вещь — это образ, говорится — образ это и есть вещь; вместо того, чтобы сказать: мир — это мое представление, говорится — и представление «принадлежит среде». Вещь у Мэда, как у Беркли, сводится к знаковому отношению зрительных, слуховых, обонятельных данных к тем «контактным или осязательным данным, которые они сигнализируют». Уже здесь, таким образом, отношение знака к обозначающему выступает у Мэда как конституирующее вещи.
Контактные, осязательные и все прочие чувственные данные включаются Мэдом в поведенческий акт и ставятся в зависимость от него. Вся трактовка поведенческого акта направлена у Мэда на то, чтобы реализировать примат субъекта. Согласно Мэду, импульс, исходящий от субъекта, от организма, определяет выбор тех стимулов, в которых он нуждается и на которые он и отвечает. Для Мэда не столько стимул определяет реакцию, сколько, наоборот, реакция — стимул. Стимул служит лишь для выявления импульса. Вещь, служащая стимулом, это лишь «тенденция», порожденная установками индивида[8]. Вся детерминация поведения осуществляется изнутри.
Так обстоит, по Мэду, дело с сознанием, средой и поведением на уровне органической жизни. Сознание в специфическом смысле слова, сознание человека, или дух (mind), признается продуктом общественной жизни.
Возникновение субъекта (the self), духа (mind) и общества, согласно Мэду, — продукт одной и той же ситуации, в которой самым существенным является способность стать на «точку зрения» другого, то есть принять на себя роль другого по отношению к самому себе. Эта мэдовская концепция имеет определенный политический смысл. Он раскрывается в его трактовке демократии. Под «демократией» Мэд разумеет такое общество, в котором «для масс общества возможно принять установку господина, в то время как он принимает установку своих подчиненных» (рабочий должен суметь стать на точку зрения капиталиста, в то время как капиталист войдет в положение рабочего!)[9]. Общество — это, для Мэда, прежде всего общение, составляющее основу и общества и духовной жизни индивида. Это общение осуществляется посредством речи. Речь — это тот механизм, который порождает сферу духовного. Сама речь трактуется как особый вид поведения, заключающийся в оперировании символами. В общении символами оформляются значения. К этим значениям Мэд и сводит общественную среду. Последняя конституируется значением, которое части опыта приобретают в совместной деятельности людей. Вещь как часть общественной среды есть то, что она означает для поведения.
Свой прагматический, семантический и бихевиористический подход к этой проблеме Мэд выражает в формуле: «значения конституируют вещи». Так семантический тезис, согласно которому вещи конституируются значениями, выступавший сначалй у Гуссерля как ядро его концепции сознания, возрождается у Мэда на поведенческой основе. Однако, соотнесенное с поведением в отрыве от сознания, значение как внутреннее содержание слова неизбежно распадается. На его месте остается лишь знак, непосредственно соотнесенный с обозначаемым. Этот процесс распада значения и сведения его к знаку в открытой форме осуществляется у ближайшего ученика и последователя Мэда» — Морриса[10]. Объявляя понятие значения главным источником всех бедствий и злоключений философской мысли, Моррис принимает принципиальную установку на сведение значения к знаку. В связи с этим он приходит к сугубо формалистической трактовке речи, вплотную примыкающей к концепции Карнапа. Взаимосвязь формалистического сведения значений к системе знаков и бихевиористической концепции поведения и речи как одного из видов поведения выступает у Морриса с особой очевидностью.
Соотношение знака и обозначаемого и речевые реакции заняли существенное место и в концепции других бихевиористов — Хантера (Hunter), Лешли (Lashley), и особенно, Толмена (Tolman).
[8] На таких же началах, как между подчиненными и господствующими классами внутри общества, должны быть, по Мэду, установлены взаимоотношения между господствующими и подчиненными нациями в восхваляемой Мэдом Лиге наций. Все эти взаимоотношения в мэдовской «демократии» цементируются христианской религией, внушающей всем, что все люди «братья» и должны, оставаясь один рабочим, а другой капиталистом и т. д., жить друг с другом в мире!
[9] См. G. Mead. Mind, Self and Society…, p. 8.
[10] См. Ch. Morris. Signs, Language and Behaviour. New York 1950.