В отличие от этой первой, другая форма — обыденная интроспекция (Kundgabe) является просто отчетом наивного наблюдателя о том, что он осознает, представляет, мыслит и т. п. Здесь факт сознания берется в своей предметной отнесенности и определяется посредством нее.
Основное положение Толмена сводится к тому, что он признает интроспекцию только в этой второй ее форме, которую интроспекционисты отвергали как метод психологии и от которой они стремились отмежевать свою чистую методическую интроспекцию, и отвергает эту последнюю.
Отличительная особенность обыденной интроспекции, простого отчета как высказывания (Kundgabe) заключается, с точки зрения Толмена, в том, что она не дает, не сообщает слушателю по существу ничего помимо того, что может быть дано поведением. «Это значит, что вместо того, чтобы интроспектировать и сообщать, о чем он думал, интроспектирующий мог бы (во всяком случае теоретически) выразить свои мысли в актуальном поведении». Единственное дополнительное условие, необходимое для интроспекции, это, с точки зрения Толмена, чувствительность к социальным отношениям (sensibility to social relationsship). Но интроспекция не могла бы при всем том доставить слушателю ничего сверх того, что он мог бы извлечь из поведения; она не содержит ничего характеризующего содержание сознания как таковое. Первый же вид интроспекции — это «чистая выдумка, иллюзия, ничего — нечто, что никогда не имело и не может иметь места». И основание, в силу которого это утверждается, заключается в том, что вообще не существует или, во всяком случае, для науки не может, с точки зрения Толмена, существовать ничего внутреннего, субъективного — nothing «inside» private and mentalistic.
Здесь друг другу противостоят две в равной мере несостоятельные концепции. Бесспорно ошибочна прежде всего первая — традиционная интроспективная концепция. В основе ее лежала ложная предпосылка, что психический процесс или явление сознания может быть однозначно определено помимо и вне его отношения к независимому от него объекту. В действительности же в «чистой» своей непосредственности, будучи вовсе выключено из предметной отнесенности (что реально невозможно), явление сознания было бы вовсе неопределимо, так как лишь эта предметная отнесенность вычленяет его ив мистической туманности чистого переживания.
Но не менее ошибочна и позиция бихевиоризма, который в противовес отрыву внутреннего, субъективного от внешнего, объективного пытается свести первое ко второму, то есть вовсе отрицать внутреннее, субъективное. Тем самым бихевиоризм в конечном счете приводит к отрыву внешнего, объективного от внутреннего, субъективного. Между тем в действительности акт человеческого поведения не определим однозначно вне его отношения к психике, к сознанию. Однако это единство не есть тождество, позволяющее свести одно к другому.
Если в заключение окинуть единым взором все построение Толмена, получается очень поучительная картина, особенно если сопоставить его концепцию с исходными положениями Уотсона.
Прежде всего можно констатировать, что изучение поведения с внутренней неизбежностью приводит к признанию недостаточности и неадекватности исходной схемы «стимул — реакция», так как явно невозможным оказывается установление однозначной зависимости непосредственно между стимулами и реакциями. Однозначное определение не физиологической реакции, а подлинного акта поведения требует включения других — психологических — «детерминант». Вне соотношения с психологическими данными акт поведения не может быть однозначно определен. Это первый существенный вывод, который вынужден был признать бихевиоризм Толмена.
Второе, не менее существенное положение, к которому пришел бихевиоризм у Толмена, заключается в том, что основные понятия психологии сознания не могут и не должны быть устранены, но они должны и могут быть по-иному, объективно, определены. Весь вопрос в том, как это реализовать. В том, как это положение реализует Толмен, сказывается порочность бихевиористической концепции, из которой он исходит. Толмен правомерно требует, чтобы психологические понятия были определяемы функционально, исходя из объективных данных поведения. Но при этом он утверждает не единство внешнего и внутреннего, поведения и сознания, а сводимость второго к первому. Он утверждает, что сознание не вносит ничего нового, качественно отличного, что интроспекция ничего не может изменить в поведении.